I.
[править]«Въ будущее воскресенье, 14-го числа, достопочтенный Джонъ Криди, изъ коллегіи Магдалины въ Оксфордѣ, произнесетъ проповѣдь въ церкви Уольтонъ Магна въ пользу миссіи, отправляемой на Золотой Берегъ».
Въ этомъ объявленіи не было, повидимому, ничего необыкновеннаго, а между тѣмъ, при всей своей обыденности оно до глубины души потрясло Этель Берри. Дѣло въ томъ, что воспитавшая ее тетушка Эмилія пріучила ее глядѣть на иноземныя миссіи какъ на единственную вещь въ мірѣ, заслуживающую уваженія и вниманія. Кромѣ того, достопочтенный Джонъ Криди, былъ недюжиннымъ миссіонеромъ, и исторія его была настолько оригинальна, что могла заинтересовать и въ наши дни, когда сопоставленіе между крайней дикостью и самой передовой цивилзаціей никого не можетъ удивить.
— Только подумайте, — говорила Этель своей тетушкѣ, когда онѣ читали объявленіе, прибитое къ дверямъ школы: — онъ вѣдь настоящій африканскій негръ, какъ мнѣ разсказывалъ викарій; его отобрали ребенкомъ у одного торговца невольниками на Золотомъ Берегу и привезли въ Англію, гдѣ онъ и получилъ свое образованіе. Онъ учился въ Оксфордѣ и получилъ ученую степень и теперь снова отправляется въ Африку просвѣщать своихъ единоплеменниковъ. Въ среду онъ пріѣдетъ въ гости въ викарію.
— По моему мнѣнію, — замѣтилъ старикъ дядя Джемсъ, братъ тетушки Эмиліи, удалившійся на покой корабельный шкиперъ, ему лучше навсегда остаться въ Англіи. Я въ свое время ѣзжалъ на этотъ Берегъ за пальмовымъ масломъ и другими подобными предметами, и, по моему мнѣнію, негръ вездѣ останется негромъ; но все же въ Англіи онъ чуть-чуть цивилизованнѣе, нежели тамъ у себя въ Африкѣ. Привезите его въ Англію и вы сдѣлаете изъ него джентльмена; отправьте его на родину, и негръ въ немъ снова проснется вопреки всѣмъ вашимъ стараніямъ.
— О, Джемсъ! — вмѣшалась тетушка Эмилія, — какъ можешь ты проповѣдывать такія нехристіанскія воззрѣнія и возставать противъ миссій, когда мы знаемъ, что всѣ народы на землѣ — братья.
— Я всегда самъ жилъ какъ подобаетъ христіанину, Эмилія, — отвѣчалъ дядя Джемсъ, — хотя и довольно крейсировалъ долго вдоль Золотого Берега, гдѣ христіанство не процвѣтаетъ, но я считаю, что негръ останется негромъ, что бы вы съ нимъ ни дѣлали. Эѳіопъ не можетъ измѣнить своей черной кожи, говорить Писаніе, какъ и леопардъ своей пятнистой шкуры, и негръ пребудетъ негромъ до конца дней своихъ, — попомни мои слова, Эмилія.
Въ среду, въ назначенное время, достопочтенный Джонъ Криди прибылъ въ домъ викарія, и сильное любопытство царствовало въ селеніи Уольтонъ Магна всю эту недѣлю, такъ какъ всѣмъ хотѣлось поглядѣть на такое непривычное зрѣлище; на чернаго, какъ сажа, пастора. На слѣдующій день, въ четвергъ, почти такое же необычное событіе произошло и въ жизни Этель Берри: къ своему великому удивленію она получила по утру коротенькую записку, съ приглашеніемъ на партію «lawntennis», устраиваемую въ тотъ же день въ домѣ викарія. До сихъ поръ, хотя самъ викарій и бывалъ довольно часто у тетушки Эмиліи и охотно принималъ ея помощь въ устройствѣ всякихъ школьныхъ и иныхъ сельскихъ празднествъ, однако семейство Берри не принадлежало къ тому слою общества, какой обыкновенно приглашался на приходскія партіи «lawntennis». И причину того, почему Этель была приглашена въ этотъ четвергъ, слѣдуетъ искать въ благочестивомъ заговорѣ между викаріемъ и секретаремъ евангелическаго общества Золотого Берега. Когда эти двое знаменитыхъ миссіонерскихъ сподвижника встрѣтились двѣ недѣли раньше въ Эксетеръ-Голлѣ, секретарь поставилъ на видъ викарію, какъ было бы желательно, чтобы молодой Джонъ Криди женился на англичанкѣ, прежде нежели отправиться въ Африку.
— Это подкрѣпитъ его въ вѣрѣ и будетъ служить опорой на Золотомъ Берегу, — говорилъ онъ, — и кромѣ того возвыситъ его значеніе въ глазахъ туземцевъ.
На что викарій отвѣчалъ, что знаетъ какъ разъ подходящую для этого дѣвушку, свою собственную прихожанку, которой вдобавокъ само Провидѣніе внушило глубокій интересъ въ иностраннымъ миссіямъ. Такимъ образомъ, эти два добрыхъ человѣка въ невинности души составили заговоръ предать бѣдную Этель въ африканскую неволю; и викарій пригласилъ Джона Бриди въ Уольтонъ Магна нарочно затѣмъ, чтобы познакомить съ нею.
Въ этотъ день Этель надѣла свое самое хорошенькое платье и свою самую нарядную бѣлую шляпку, въ которой приколола съ боку двѣ живыхъ розы, и, гордая и счастливая, отправилась къ викарію въ гости.
Достопочтенный Джонъ Криди уже находился тамъ, не въ полномъ клерикальномъ одѣяніи, но въ фланелевомъ костюмѣ, который требуется для игры въ «tennis», и только бѣлый широкій галстухъ, повязанный подъ фланелевымъ воротникомъ, указывалъ на его недавно пріобрѣтенный духовный санъ. Это былъ довольно красивый негръ, съ чернымъ, но не особенно широкимъ и плоскимъ африканскимъ лицомъ; и когда онъ игралъ въ «tennis», — его атлетическое сложеніе и стройная, красивая фигура устраняли всякое представленіе о томъ, что онъ принадлежитъ къ низшей расѣ. Его голосъ былъ голосомъ всякаго оксфордскаго студента, мягкій, пріятный, цивилизованный, а манеры вполнѣ благовоспитаннаго человѣка. Когда онъ разговаривалъ съ Этель — а жена викарія употребляла всѣ усилія къ тому, чтобы они побольше были другъ съ другомъ, — то разговоръ его былъ такого рода, какой ей рѣдко приходилось слышать въ Уольтонъ Магнѣ. Онъ вертѣлся исключительно на лондонскихъ и оксфордскихъ событіяхъ, на гонкахъ въ Ифли и партіяхъ крокета у лорда; на людяхъ и книгахъ, самыя имена которыхъ она слышала въ первый разъ въ жизни — одно имя, изъ тѣхъ, какія она запомнила, было Милль, а другое Аристотель — это заставило ее смутно понятъ, что она пріобщена въ болѣе высокому умственному уровню, нежели тотъ, на какомъ постоянно пребывала. При этомъ его пріятели, о которыхъ онъ вскользь упоминалъ, вовсе не съ видомъ человѣка, который бы хвастался своими знатными знакомствами, всѣ принадлежали къ лучшему обществу. Въ одной коллегіи съ нимъ учился настоящій, живой лордъ, а молодого баронета, помѣстье котораго находилось здѣсь по близости, онъ называлъ по просту безъ затѣй «Гаррингтонъ изъ коллегіи Christchurch», безъ всякихъ «сэръ Артуръ», — дѣло, которое самъ викарій врядъ ли бы себѣ позволилъ. Она знала также, что онъ очень образованъ; онъ былъ изъ лучшихъ студентовъ въ Оксфордѣ и восхитительно толковалъ о поэзіи и о романахъ. Сказать по правдѣ, Джонъ Криди, несмотря на свое черное лицо, ослѣпилъ бѣдную Этель, такъ какъ походилъ на ученаго и на джентльмена болѣе, чѣмъ кто другой, съ кѣмъ ей приходилось до сихъ поръ разговаривать по-товарищески.
Когда Этель заговорила объ Африкѣ, молодой пасторъ оказался такимъ же краснорѣчивымъ и обаятельнымъ. Ему по многимъ причинамъ не особенно хотѣлось разставаться съ Англіей, но онъ радовался, что можетъ принести пользу своимъ бѣднымъ братьямъ. Онъ въ восторгомъ говорилъ о миссіяхъ: это былъ общій у нихъ интересъ, — и такъ страстно желалъ поднять и улучшить положеніе своихъ братьевъ-негровъ, что Этель невольно подумала, какъ съ его стороны благородно приносить себя въ жертву и ѣхать ему, образованному джентльмену, поселиться въ тростниковой хижинѣ, среди своихъ языческихъ единоплеменниковъ! Вообще она ушла въ этотъ день изъ дома викарія совершенно очарованная Джономъ Криди. Она нисколько не была въ него влюблена — какое-то непреодолимое, инстинктивное, племенное чувство воздвигало между ними непреодолимую преграду, но она восхищалась имъ и сильнѣе интересовалась, чѣмъ какимъ-либо другимъ изъ доселѣ ей встрѣчавшихся мужчинъ.
Что касается Джона Криди, то онъ натурально былъ плѣненъ Этелью. Во-первыхъ, онъ былъ бы очарованъ всякой другой англійской дѣвушкой, которая бы выказала такое же живое участіе къ его особѣ и его планамъ, такъ какъ, подобно всѣмъ неграмъ, былъ наивно эгоистиченъ и восхищался тѣмъ, что встрѣтилъ бѣлую женщину, которая такъ высоко его ставила. Во-вторыхъ, Эгель была на самомъ дѣлѣ милая, простая деревенская англійская дѣвушка съ тихими, скромными манерами, восхитительно краснѣвшая, и могла бы понравиться и болѣе требовательному человѣку, чѣмъ юный пасторъ-негръ. Такимъ образомъ, что касается Джона Криди, то онъ искренно влюбился въ Этель. Но какъ бы то ни было, Джонъ Криди былъ по всѣмъ правиламъ благовоспитанный англійскій джентльменъ и питалъ такія же рыцарскія чувства къ хорошенькой и привлекательной дѣвушкѣ, какъ и всякій другой англійскій джентльменъ.
Въ воскресенье утромъ, тетушка Эмилія и Эгель отправились въ приходскую церковь, гдѣ достопочтенный Джонъ Криди произнесъ ожидаемую проповѣдь. Это была чуть ли не первая его проповѣдь, но знатоки несомнѣнно признали бы ее превосходной. Джонъ Криди не былъ застѣнчивъ — для негровъ это это не имѣетъ смысла — и говорилъ горячо, краснорѣчиво и убѣдительно о необходимости отправить миссію на Золотой Берегъ. Быть можетъ, въ томъ, что онъ говорилъ, не было ничего оригинальнаго или поразительнаго, но онъ говорилъ увлекательно и живо. Негры, подобно многимъ другимъ низшимъ расамъ, владѣютъ даромъ слова, и Джонъ Криди считался однимъ жъ самыхъ бойкихъ и краснорѣчивыхъ ораторовъ на оксфордскихъ собраніяхъ. Когда онъ заговорилъ о необходимости сочувствія и содѣйствія въ великомъ дѣлѣ проповѣди евангелія и о необходимости привлечь къ этому дѣлу какъ можно болѣе сотрудниковъ, тетушка Эмилія и Этель позабыли про его черныя руки, протянутыя къ народу, и почувствовали только, что сердца ихъ забились восторгомъ отъ этого краснорѣчиваго и трогательнаго жеста.
Результатомъ всего этого было то, что вмѣсто недѣли Джонъ Криди провелъ въ Уольтонъ Магнѣ два мѣсяца, и во все это время часто видѣлся съ Этель. По прошествіи первыхъ двухъ яедѣль онъ гулялъ разъ съ нею въ одно утро вдоль рѣки и серьезно толковалъ о предстоящей ему миссіи.
— Миссъ Берри, — сказалъ онъ, когда они присѣли отдохнуть на парапетѣ небольшого моста, подъ плакучими ивами, — я не боюсь ѣхать въ Африку, но мнѣ тяжело ѣхать туда одному. У меня будетъ совершенно самостоятельная станція у рѣки Аніобры, гдѣ я годы не увижу христіанскаго лица. Я бы желалъ имѣть товарища, который бы сопровождалъ меня туда.
— Да, вы будете очень одиноки, — отвѣчала Эгель. — Я бы тоже желала, чтобы вы нашли себѣ товарища.
— Въ самомъ дѣлѣ? — продолжалъ Джонъ Бриди. — Не добро человѣку быть единому. Онъ нуждается въ подругѣ жизни. О! миссъ Этель, могу ли я надѣяться, что вы согласитесь быть моей женой, если я заслужу это счастіе?
Этель была непріятно удивлена. М-ръ Криди былъ очень внимателенъ, очень добръ, и она съ удовольствіемъ разговаривая съ нимъ, но къ этому она не была готова. Что-то неизъясимое, лежащее въ крови, противилось такой мысли. Предложеніе поразило ее какъ громомъ, и она могла только сказать: — О, м-ръ Криди, какъ это вамъ пришло въ голову?
Джонъ Криди увидѣлъ тѣнь, набѣжавшую на ея лицо, не намѣренное вздутіе ея тонкихъ ноздрей и легкое дрожаніе около угловъ рта, и съ чуткостью негра понялъ, что это значитъ.
— О! миссъ Этель! — проговорилъ онъ, съ искренней горечью въ голосѣ: — неужели и вы презираете насъ. Я не прошу у васъ немедленнаго отвѣта и не хочу его. Я прошу васъ подумать о моихъ словахъ. Подумайте и испытайте себя: можете ли вы современемъ полюбить меня. Я не стану торопить васъ, не сгину надоѣдать вамъ, но скажу вамъ разъ навсегда, что я чувствую. Я люблю васъ и всегда буду любить, каковъ бы ни былъ вашъ отвѣтъ. Я знаю, что вамъ будетъ стоить большихъ усилій ада меня въ мужья, гораздо большихъ усилій, чѣмъ еслибы дѣло шло о самомъ ничтожномъ и недостойномъ единоплеменникѣ вашемъ. Но если вы можете побѣдить себя, то обѣщаю вамъ крѣпко и вѣрно любить васъ, какъ только женщина можетъ быть любима. Не отвѣчайте теперь, — просилъ онъ, увидя, она открываетъ ротъ, чтобы что-то сказать, — подождите и подумайте. Помолитесь Богу и, если черезъ двѣ недѣли, начиная отъ сегодняшняго дня вы увидите, что не можете сказать мнѣ да, и скажете нѣтъ, я даю вамъ честное слово джентльмена, что никогда больше не заговорю съ вами объ этомъ. Но унесу съ собой въ могилу вашъ образъ, запечатлѣнный въ моемъ сердцѣ!
И Этель поняла, что онъ говоритъ это отъ всей души.
Вернувшись домой, она увела тетушку Эмилію въ свою спальную и разсказала ей обо всемъ. Тетушка Эмилія расплакалась и разрыдалась такъ, какъ будто бы у нея сердце разрывами не могла отвѣтить только одно:
— Тутъ видѣнъ перстъ Всевышняго, моя дорогая, — сказала она, — твой отъѣздъ разобьетъ мое сердце, Этель, но тутъ видѣнъ перстъ Всевышняго.
И хотя она чувствовала, что утратитъ всѣ радости жизни лишившись Этель, но съ этой минуты стала непрерывно убѣждать ее выдти замужъ за Джона Криди и ѣхать въ Африку. Бѣдная женщина! она дѣйствовала по своему крайнему разумѣнію.
Что касается дядюшки Джемса, то онъ совсѣмъ иначе взглянулъ на это дѣло.
— Ея инстинктъ возмущается противъ этого, — настаивалъ онъ, — а инстинктъ насъ никогда не обманываетъ. Онъ данъ намъ чтобы руководить и просвѣщать насъ въ такихъ темныхъ вопросахъ. Бѣлая дѣвушка не должна выходить замужъ за негра, хотя бы онъ былъ и пасторъ. Это неестественно; это противно нашему инстинкту. Бѣлый человѣкъ можетъ жениться на негритянкѣ, если это ему вздумается. Я ничего не скажу противъ этого, хотя самъ бы не женился ни за какія деньги. Но, чтобы бѣлая женщина вышла замужъ за негра, да при этой мысли вся кровь ваша возмущается, въ особенности, если вамъ доводилось крейсировать вдоль Золотого Берега.
Но викарій и его жена были въ восторгѣ при мысли, что планъ ихъ можетъ увѣнчаться успѣхомъ и серьезно говорили объ этомъ съ Этель. По ихъ мнѣнію, Богъ указывалъ ей путь и ей не слѣдовало отъ него уклоняться. Сами они побѣдили въ себѣ тѣ крѣпкіе, племенные инстинкты, которые такъ справедливо цѣнилъ дядюшка Джемсъ, и желали, чтобы и Этель съ ними справилась. Что могла сдѣлать тутъ бѣдная дѣвушка? Тетушка и викарій съ одной стороны, а Джонъ Криди съ другой: — съ такими оппонентами ей было бороться не подъ силу. И когда по истеченіи двухъ недѣль, Джонъ Криди спросилъ у нея только: «да или нѣтъ?» Она противъ воли отвѣтила: «да». Джонъ Криди взялъ осторожно ея ручку и съ жаромъ поцѣловалъ самые кончики ея пальцевъ.
Какой-то внутренній голосъ подсказалъ ему, что онъ не долженъ цѣловать ее въ губы. Она вздрогнула отъ его поцѣлуя, но ни слова не сказала.
Джонъ Криди замѣтилъ ея испугъ и сказалъ себѣ: «я буду такъ любить ее и лелѣять, что заставлю полюбить себя, несмотря на мою черную кожу».
При всѣхъ своихъ негритянскихъ недостаткахъ Джонъ Криди былъ честный и добрый человѣкъ.
И Этель дѣйствительно до нѣкоторой степени уже любила его. Въ ней была самая странная смѣсь чувствъ. Съ одной стороны, онъ былъ джентльменъ по своему положенію, духовное лицо, человѣкъ ученый и набожный, и съ этой течки зрѣнія Этель была не только довольна, но даже гордилась имъ. Во всѣхъ же остальныхъ отношеніяхъ она приняла его, какъ иныя добрыя католички принимаютъ постриженіе: по призванію.
И вотъ такимъ образомъ не прошло и двухъ мѣсяцевъ, какъ Этель Берри уже была женой Джона Криди, и оба отправились въ Соутгемптонъ, чтобы тамъ сѣсть на корабль и плыть въ Аксимъ. Тетушка Эмилія плавала и надѣялась, что Богъ благословитъ ихъ начинанія; но дядюшка Джемсъ все настаивалъ на дурномъ вліяніи, какое Африка должна оказать на прирожденнаго африканца.
— Инстинктъ — великое дѣло, — говорилъ онъ, качая головой, когда пароходъ отчалилъ отъ берега: — онъ возвращается въ среду своихъ иноплеменниковъ, и инстинктъ возьметъ верхъ въ немъ надо всѣмъ остальнымъ, помяните мое слово. Это такъ же вѣрно, какъ то, что меня зовутъ Джемсъ Берри.
II.
[править]Маленькая миссіонерская станція въ Бутабуэ, деревянный домикъ, съ красивой кровлей изъ вѣерныхъ пальмъ, былъ выстроенъ и отдѣланъ туземнымъ перекрестомъ изъ Аксима и его женой передъ прибытіемъ миссіонеровъ, такъ что Этель послѣ долгаго плаванія въ лодкѣ по быстрой рѣкѣ Анкобрѣ нашла обитаемое жилище, приготовленное для нея. Тамъ наша чета, соединенная такимъ страннымъ образомъ, поселилась для проповѣди евангелія и обращенія въ христіанство туземцевъ, изъ которыхъ одинъ, какъ уже выше сказано, былъ ранѣе наставленъ въ новой вѣрѣ и сдѣланъ даже законоучителемъ, а многіе другіе охотно желали перейти въ нее. Въ первые десять или двѣнадцать мѣсяцевъ письма Этель на родину были полны похвалъ и любви въ милому Джону. Теперь, когда она хорошо узнала его, она удивлялась, какъ могла она бояться выдти за него замужъ. Ни одинъ мужъ не могъ быть нѣжнѣе, добрѣе, внимательнѣе. Онъ ухаживалъ за ней и няньчился съ ней, когда ей случалось бывать нездоровой, точно женщина; она видѣла въ немъ крѣпкую опору для себя, какъ и всякая другая жена видитъ ее въ своемъ мужѣ. И при этомъ онъ былъ такъ уменъ, такъ образованъ, такъ ученъ. Ея единственной заботой было опасеніе, что она его недостойна и никогда не будетъ достойной. Конечно, хорошо было, что они жили вдали отъ всѣхъ бѣлыхъ въ Бутабуэ, и ей не съ кѣмъ было сравнивать своего Джона кромѣ полуголыхъ дикарей, окружавшихъ ихъ. Благодаря такому поразительному контрасту, добрый Джонъ Криди съ его образованными пріемами и мягкими манерами могъ идти вполнѣ за англичанина.
Съ своей стороны, Джонъ Криди не менѣе восхищался своею Этель. Онъ былъ нѣжно почтителенъ въ ней, и, быть можетъ, болѣе церемонно относился въ ней, нежели это принято между мужемъ и женой, но это происходило отъ врожденной деликатности чувствъ, заставлявшей его полу-безсознательно признавать ту бездну, которая ихъ раздѣляла. Онъ чтилъ ее какъ нѣчто священное. И при этомъ Этель была его правой рукой во всѣхъ дѣлахъ и вполнѣ мужественно переносила лишенія, нераздѣльныя съ ихъ жизнью, охотно питалась бананами и перенимала отъ негритянокъ всѣ таинства туземной кухни. Никакая тропическая жара не выводила ее изъ себя и даже ужасную мѣстную лихорадку она переносила съ такой кроткой покорностью, что Джонъ Криди чувствовалъ въ глубинѣ души, что охотно отдастъ за нее жвзнь, и это будетъ не очень большой жертвой ради такого восхитительнаго созданія.
Однажды, вскорѣ послѣ прибытія въ Бутабуэ, Джонъ Криди говорилъ по-англійски съ перекрестомъ-негромъ о лучшемъ способѣ научиться мѣстному языку. Онъ оставилъ родину, будучи девяти лѣтъ отъ роду, говорилъ онъ, и совсѣмъ позабылъ свой языкъ. Туземецъ быстро отвѣтилъ ему на языкѣ племени фанти. Джонъ Криди удивленно взглянулъ на него и вздрогнулъ.
— Что онъ говоритъ? — спросила Этель.
— Онъ говоритъ, что я скоро выучусь, если только буду вслушиваться въ то, что говорится вокругъ меня; но любопытнѣе всего то, Этти, что я его понимаю.
— Ты припомнилъ свой языкъ, Джонъ, вотъ и все. Тебѣ вообще такъ легко даются языки, и вотъ, когда ты услышалъ свой родной языкъ, то и припомнилъ его.
— Можетъ быть, — отвѣчалъ миссіонеръ, задумчиво, — но я не помнилъ ни одного слова во всѣ эти протекшіе годы. Удивляюсь: неужели же я вспомню такъ-таки весь языкъ.
— Разумѣется, милый, — отвѣчала Этель; — ты вѣдь знаешь какъ тебѣ все это легко дается. Ты вѣдь почти выучился португальскому языку, когда намъ приходилось слушать пріѣзжихъ изъ Бенгуэлы.
И дѣйствительно, это легко далось ему. Не прошло и шести недѣль послѣ прибытія Джона Криди въ Бутабуэ, какъ онъ уже могъ такъ же бѣгло говорить на языкѣ фанти, какъ и окружающіе его туземцы. Но вѣдь наконецъ ему было уже девять лѣтъ, когда его увезли въ Англію, и ничего не было мудренаго въ томъ, что онъ могъ припомнить языкъ, которымъ говорилъ отъ рожденія и до девятилѣтняго возраста. Несмотря на то, онъ не безъ нѣкоторато смущенія наблюдалъ, какъ всѣ слова и выраженія и даже самыя языческія заклинанія и молитвы припоминались ему отъ слова до слова и безъ малѣйшаго усилія.
Четыре мѣсяца спустя послѣ ихъ прибытія, Джонъ увидѣлъ однажды высокую и уродливую негритянку въ скудномъ туземномъ одѣяніи, стоявшую на рынкѣ, на которомъ туземные мясники били и продавали копченое козлиное мясо. Этель увидѣла снова, что онъ вздрогнулъ и съ страшнымъ предчувствіемъ въ сердцѣ не могла не спросить его: отчего онъ вздрогнулъ.
— Я не могу сказать тебѣ этого, Этги, — жалобно проговорилъ онъ, — пожалуйста не разспрашивай меня. Я хочу пощадить твои чувства.
Но Этель не отставала.
— Это твоя мать, Джонъ? — рѣзко спросила она.
— Нѣтъ, славу Богу, не моя мать, Этти, — отвѣчалъ онъ, причемъ черныя щеки его какъ будто нѣсколько поблѣднѣли; — нѣтъ, это не моя мать, но я припоминаю ее.
— Она твоя родственница?
— О! Этти, не приставай ко мнѣ. Да; это сестра моей матери. Я помню ее нѣсколько лѣтъ тому назадъ. Не будемъ больше объ этомъ говорить.
И Этель, глядя на эту тощую и грязную негритянку, содрогнулась въ душѣ, но ничего больше не сказала.
Но вотъ, однако, по мѣрѣ того какъ время шло себѣ и шло, Этель стала замѣчать странную перемѣну во взглядахъ и замѣчаніяхъ Джона на счетъ негровъ. Сначала онъ приходилъ въ ужасъ и отчаяніе отъ ихъ дикости и языческихъ понятіе, но чѣмъ болѣе вглядывался въ нихъ, тѣмъ естественнѣе находилъ это въ ихъ положеніи, и начиналъ даже въ нѣкоторомъ родѣ симпатизировать имъ и иввинять ихъ. Разъ утромъ, мѣсяцъ два позже, онъ самъ вдругъ заговорилъ съ ней о своемъ отцѣ. Этого съ нимъ никогда не случалось въ Англіи.
— Я припоминаю, — говорилъ онъ, — что отецъ былъ предводителемъ своего племени и великій военачальникъ. У него было много женъ, и моя мать въ томъ числѣ. Онъ былъ разбитъ на войнѣ, и я былъ взятъ въ плѣнъ. Но у него былъ красивый дворецъ въ Квантѣ и много невольниковъ, носившихъ за нимъ опахала.
Этель замѣтила съ тайнымъ ужасомъ, что онъ какъ будто съ гордостью и съ удовольствіемъ говорилъ о предводительствѣ своего отца. Она снова содрогнулась и подивилась: неужели африканскіе инстинкты въ немъ берутъ верхъ надъ чувствами христіанскаго джентльмена?
Когда сухое время года миновало и кокосовые орѣхи были собраны, негры устроили большое празднество. Джонъ проповѣдивалъ на открытомъ воздухѣ утромъ этого дня, на самомъ рынкѣ, а вечеромъ сидѣлъ въ своей хижинѣ вмѣстѣ съ Этель, дожидаясь пока законоучитель съ женой вернутся, чтобы прочатать вечернія молитвы, что они всегда дѣлали съ большой торжественностью и по утрамъ, и по вечерямъ. Вдругъ они услышали звуки дикой музыки и шумъ, производимый большой толпой народа, которая смѣялась и ликовала на улицѣ. Джонъ прислушивался съ удвоеннымъ вниманіемъ.
— Слышишь, Этти! — вскричалъ онъ. — Это тамъ-тамъ. Я знаю, что это значитъ, это воинственный пиръ жатвы.
— Какъ ужасно! — отвѣчала Этель, блѣднѣя.
— Не бойся, дорогая, — замѣтилъ Джонъ, улыбаясь ей. — Тутъ нѣтъ худого, это только народъ веселится.
И началъ бить ладонями въ тактъ съ тамъ-тамомъ.
Музыка приближалась, и Джонъ очевидно приходилъ все въ большій и большій экстазъ.
— Слышишь, Этти? — началъ онъ опять. — Это салонга. Какъ эта музыка воодушевляетъ! Она похожа на барабанный бой и на мѣдныя трубы. Она напоминаетъ военный маршъ. Ей-Богу, подъ нее хочется плясать.
И, говоря это, онъ, въ своемъ англійскомъ клерикальномъ костюмѣ, (онъ носилъ этотъ костюмъ даже въ Бутабуе) пустился въ плясъ по маленькой горенкѣ.
— О! Джонъ! перестань! — кричала Этель. — Ну, вдругъ войдетъ законоучитель.
Но кровь Джона расходилась.
— Вотъ, гляди! — кричалъ онъ въ азартѣ, — это такъ дѣлается! Вотъ ты прицѣливаешься изъ ружья! вотъ ты стрѣляешь! вотъ ты бросаешься на врага съ копьемъ, вотъ рубишь враговъ, вотъ держишь въ рукахъ голову врага, а вотъ бросаешь ее въ толпу женщинъ! О! это величественное зрѣлище!
И въ его черныхъ главахъ загорѣлся дикій огонь, а сжатыя руки затрепетали.
— Джонъ! — закричала Этель, умирая отъ ужаса, — это не христіанское, нечеловѣческое, недостойное тебя дѣло! Я совсѣмъ перестану тебя любить, если ты когда-нибудь повторишь это.
Въ одинъ моментъ лицо Джона измѣнилось и руки его опустились, точно его ударяли ножемъ въ грудь.
— Этти, — сказалъ онъ тихимъ голосомъ, подползая къ ней точно провинившаяся собачка. — Этти, моя дорогая, милая, радость моя, что я такое сдѣлалъ? О, небо! я никогда больше не стану слушать этого проклятаго тамъ-тамъ. О, Этти! прости меня, ради самого неба.
Этель положила свою дрожащую руку ему на голову. Джонъ опустился передъ ней на колѣни и закрылъ лицо руками, какъ виноватый и наказанный мальчикъ. Этель кротко подняла его съ колѣнъ, и въ эту минуту вошелъ законоучитель съ женой. Джонъ твердо всталъ, взялъ Библію и молитвенникъ и прочиталъ всѣ вечернія молитвы своимъ обычнымъ, выразительнымъ тономъ. Въ этотъ моментъ онъ снова превратился изъ дикаря фанти въ приличнаго оксфордскаго клерджимена.
Недѣлю спустя послѣ этого, Этель, разбираясь въ свой маленькой кладовой, замѣтила случайно тяжелый деревянный ящикъ, старательно прикрытый. Она съ трудомъ приподняла крышку, такъ какъ она была приперта туземнымъ замкомъ и къ своему ужасу нашла внутри скрытый боченокъ крѣпкаго негритянскаго рома. Она вынула боченокъ, поставила его на виду посрединѣ кладовой, но ничего не сказала. Въ ту же ночь она услышала какъ Джонъ стучалъ въ рощицѣ позади двора я, выглянувъ въ окно, увидѣла сквозь темноту, что онъ разбиваетъ топоромъ боченокъ на куски. Послѣ этого онъ былъ съ ней всю послѣдующую недѣлю еще добрѣе и нѣжнѣе обыкновеннаго, но Этель смутно припоминала, что уже разъ или два раньше онъ казался ей нѣсколько страннымъ, и что въ эти самые дни она замѣтила въ немъ проблески натуры дикаря. Быть можетъ, подумала она съ трепетомъ, его цивилизація не что иное какъ одинъ лоскъ, и достаточно стакана крѣпкаго рома, чтобы смыть ее.
Двѣнадцать мѣсяцевъ спустя послѣ ихъ прибытія, Этель вернулась разъ вечеромъ домой изъ школы для дѣвочекъ, чувствуя сильный припадокъ лихорадки, и не нашла Джона въ хижинѣ. Разыскивая стклянки съ хининомъ, она снова нашла боченокъ съ ромомъ, но на этотъ разъ онъ былъ пусть. Невыразимый ужасъ привлекъ ее въ ихъ маленькую спальную. Тамъ на кровати лежали разорванные въ мелкіе клочки черный сюртукъ и европейская одежда Джона Криди. Комната заходила вокругъ нея ходуномъ, и хотя она никогда и не слыхивала раньше о чемъ-нибудь подобномъ, но страшная истина мелькнула въ ея смущенномъ мозгу, точно страшный сонъ. Она вышла изъ дому ночью, одна, чего никогда еще не дѣлала съ тѣхъ поръ какъ пріѣхала въ Африку, на широкую дорогу, которая шла между хижинами и составляла главную улицу въ Бутабуэ. Такъ далеко отъ родины, такъ безусловно одинока среди всѣхъ этихъ черныхъ лицъ и съ такой мучительной тоской, и невыразимымъ ужасомъ въ сердцѣ! Она брела по улицѣ, сама не зная какъ и куда, пока въ концѣ улицы вдругъ не увидѣла подъ двумя высокими финиковыми пальмами зажженный костеръ и не услышала шума голосовъ и хохотъ. Толпа туземцевъ, мужчины и женщины плясали съ ревомъ вокругъ пляшущаго и тоже ревущаго негра. Центральная фигура была одѣта на туземный манеръ, съ голымя руками и ногами и вопила громкую пѣсню на языкѣ фанти, потрясая тамъ-тамомъ. Въ горлѣ его слышалась сиплость пьянаго человѣка, а ноги хавались нетвердыми. Великій Боже! Неужели этотъ ревущій, и пляшущій черный дикарь — Джонъ Криди?!
Да! инстинктъ побѣдилъ цивилизацію; дикарь проснулся въ Джонѣ Криди; онъ разодралъ свою англійскую одежду и принялъ обличье негра фанти. Этель глядѣла на него, побѣлѣвъ отъ ужаса, стояла неподвижно и глядѣла, не испуская ни одного звука, безъ словъ, точно приросла къ мѣсту. Толпа негровъ раздѣлилась направо и налѣво, и Джонъ Криди увидѣлъ свою жену, стоявшую какъ мраморное изваяніе. Съ страшнымъ крикомъ онъ пришелъ въ себя и бросился въ ней. Она не оттолкнула его, какъ онъ этого ожидалъ; она ни слова не говорила и была нѣма и холодна, какъ трупъ, и не похожа на живую женщину. Онъ взялъ ее въ свои сильныя руки, положилъ ея голову въ себѣ на плечо и отнесъ ее домой вдоль всего ряда хижинъ, такимъ же твердымъ шагомъ, какимъ нѣкогда входилъ въ церковь въ Уольтонъ Магнѣ. Затѣмъ положивъ ее осторожно на кровать, подозвалъ жену законоучителя.
— У нея лихорадка, — сказалъ онъ на языкѣ фанти; — посиди съ ней.
Жена перекреста поглядѣла на него и сказала:
— Да; у нея желтая лихорадка.
И такъ оно и было. Уже прежде нежели она увидѣла Джона, лихорадка сообщилась ей, а послѣ такого ужаснаго открыла вдругъ проявилась въ полной силѣ. Она лежала безъ сознаніи на кровати, съ открытыми глазами, выпученными какъ у привидѣнія, и въ лицѣ ея не было ни кровинки, ни признака жизни.
Джонъ Криди написалъ нѣсколько словъ на клочкѣ бумажки, которую сжалъ въ рукѣ, далъ нѣсколько инструкцій женщинѣ, оставленной при больной, и снова ринулся въ темное пространство.
III.
[править]Ближайшая миссіонерская станція въ Эффуэнтѣ находилась въ разстояніи тридцати миль и къ ней вела туземная тропинка черезъ лѣсъ. На станціи жили два миссіонера методиста, какъ это было извѣстно Джону Криди, такъ какъ онъ ѣздилъ раньше на лодкѣ повидаться съ ними. Когда онъ только что пріѣхалъ въ Африку, онъ бы не могъ найти дороги въ чужомъ лѣсу, но теперь, босой, полуголый, подъ давленіемъ всепоглощающаго чувства онъ пробирался въ темнотѣ сквозь ліаны и другія вьющіяся растенія, какъ истый африканецъ. Гдѣ ползкомъ, гдѣ бѣгомъ промахалъ онъ, ни разу не остановившись, всѣ тридцать миль и на разсвѣтѣ постучался въ дверь миссіонерской хижины въ Эффуэнтѣ.
Одинъ изъ миссіонеровъ осторожно пріотворилъ дверь, запертую засовомъ.
— Что нужно? — спросилъ онъ на языкѣ фанти у босоногаго дикаря, стоявшаго у порога.
— Я пришелъ съ порученіемъ отъ миссіонера Джона Криди, отвѣчалъ босоногій дикарь на томъ же языкѣ. — Ему нужно европейское платье.
— Онъ прислалъ письмо? — спросилъ миссіонеръ.
Джонъ Криди подалъ бумажку, зажатую въ его рукѣ. Миссіонеръ прочиталъ записку. Въ ней коротко сообщалось о томъ, что негры въ Бутабуэ ограбили ночью хижину Джона и украли его платье, и что теперь онъ не можетъ выходить изъ дому, пока не добудетъ европейскаго платья.
— Странно, — замѣтилъ миссіонеръ. — Брать Фельтонъ умеръ три дня тому назадъ отъ лихорадки. Отнеси, пожалуй, его платье брату Криди.
Босоногій дикарь кивнулъ въ знакъ согласія. Миссіонеръ пристально поглядѣлъ на него и ему показалось, что онъ уже раньше видѣлъ это лицо. Но ему даже ни на минуту не пришло въ голову, что онъ говорить съ самимъ Джономъ Криди.
Платье покойнаго брата Фельтона было связано въ узелокъ, и босоногій дикарь, взявъ его въ руки, собирался бѣжать обратно въ Бутабуэ.
— Ты ничего не ѣлъ дорогой, — сказалъ осиротѣлый миссіонеръ. — Не хочешь ли взять съ собой пищи для подкрѣпленія себя во время пути?
— Дайте мнѣ немного банановаго тѣста — отвѣчалъ Джонъ Криди. — Я поѣмъ дорогой.
И когда миссіонеръ далъ ему тѣста, онъ въ забывчивости сказалъ ему по-англійски: — благодарю.
Миссіонеръ удивился, но подумалъ, что, вѣроятно, это единственная фраза, которой онъ научился въ Бутабуэ, и подобно всѣмъ неграмъ спѣшитъ пощеголять своимъ знаніемъ.
Съ узелкомъ въ рукахъ снова ринулся Джонъ Криди черезъ лѣсъ, пробираясь по немъ точно змѣя или тигръ, безъ отдыха и остановки, пока не добѣжалъ до селенія Бутабуэ. Тутъ онъ остановился и за кустами дикаго инбиря переодѣлся съ головы до ногъ въ англійское духовное платье. Послѣ этого смѣло и гордо пошелъ по главной улицѣ и спокойно вошелъ въ свой домъ. Былъ уже полдень, палящій африканскій полдень.
Этель по прежнему лежала безъ сознанія на кровати. Негритянка прилегла на полу и дремала послѣ безсонной ночи. Джонъ Криди поглядѣлъ на свои часы, стоявшіе на маленькомъ деревянномъ столикѣ. — Шестьдесятъ миль въ четырнадцать часовъ, — сказалъ онъ громко; — перещеголялъ наши бѣга изъ Оксфорда въ Уайтъ-Хорсъ, полтора года тому назадъ.
И затѣмъ молча сѣлъ у постели Этель.
— Открывала ли она хоть разъ глаза? — спросилъ онъ у негритянки.
— Ни разу, Джонъ Криди, — отвѣчала женщина.
До прошлой ночи она всегда называла его «мистеръ».
Онъ часъ или два глядѣлъ въ безжизненное лицо. До четырехъ часовъ пополудни въ немъ не появлялось никакого измѣненія; затѣмъ глаза Этель приняли постепенно иное выраженіе. Джонъ увидѣлъ, что расширенные зрачки сократились и понялъ, что сознаніе постепенно къ ней возвращается.
Еще минуту и она поглядѣла на него и вскричала съ выраженіемъ надежды въ голосѣ:
— Джонъ! откуда ты взялъ это платье?
— Это платье? — мягко отвѣчалъ онъ, — ты, должно быть, бредишь, дорогая Этель, что спрашиваешь меня объ этомъ. Конечно, у Отандева въ Оксфордѣ, моя милая.
И провелъ тихонько своей черной рукой по ея распущеннымъ волосамъ.
Эгель громко вскрикнула отъ радости.
— Значитъ, это былъ сонъ, ужасный сонъ, Джонъ, или же жестокая ошибка! О! Джонъ, скажи, что это былъ сонъ!
Джонъ тихо провелъ рукой по лбу.
— Дорогая Этти, — сказалъ онъ, — я боюсь, что ты бредишь. У тебя сильная лихорадка. Я не понимаю, что ты хочешь сказать.
— Значитъ, ты не разодралъ своего платья, не одѣлся какъ фанти и не плясалъ съ тамъ-тамомъ въ рукахъ на улицѣ? О, Джонъ!
— О, Этти! Нѣтъ! какой страшный бредъ посѣтилъ тебя!
— Ну тогда все хорошо, — сказала она. — Теперь я не боюсь умереть.
И снова погрузилась въ изнеможеніи въ лихорадочную дремоту.
— Джонъ Криди, — торжественно произнесла жена законоучителя, — ты отвѣтишь своей душой за эту ложь, сказанную умирающей женщинѣ!
— Душой! — страстно вскричалъ Джонъ Криди, — моей душой! Неужели ты думаешь, жалкая негритянка, что я не отдамъ тысячу разъ свою несчастную, ничтожную, черную душу на вѣчную муку, если могу этимъ доставить ея бѣдному бѣлому сердцу хотя минуту успокоенія передъ смертью?
Еще дней пять пролежала Этель въ злой лихорадкѣ, иногда приходя въ себя на минуту или на двѣ, но большую часть въ бреду или въ забытьѣ. Она больше ни словомъ не упоминала Джону про свой страшный сонъ, и Джонъ тоже не упоминалъ о немъ. Но сидѣлъ около нея и ухаживалъ за ней какъ женщина, дѣлая все, что только возможно было для нея сдѣлать въ бѣдной, маленькой хижинѣ, и тая про себя гнетущее чувство раскаянія, слишкомъ сильное для того, чтобы его можно было передать словами или изобразить перомъ. Въ сущности все же цивилизація для Джона Криди не была простымъ внѣшнимъ лоскомъ, и хотя дикіе инстинкты и могли по временамъ просыпаться въ немъ, но такіе взрывы столько же могли повліять на его воспитанную натуру вообще, сколько веселая пирушка или попойка въ коллегіи можетъ измѣнить характеръ образованныхъ англійскихъ юношей. Въ сущности Джонъ Криди былъ мягкій, кроткій, англійскій клерджименъ.
Въ то время, какъ онъ просиживалъ безъ сна и въ смертельной тоскѣ у постели Этель, впродолженіе пяти долгихъ сутокъ, одну только молитву шептали время отъ времени его уста: — дай Богъ, чтобы она умерла!
Цивилизованная сторона его натуры была настолько глубока, что онъ понималъ, что это единственный для нея исходъ изъ жизни, которая отнынѣ могла представляться ей только позорной.
— Если она выздоровѣетъ, — говорилъ онъ самъ себѣ, дрожа всѣмъ тѣломъ, — я немедленно оставлю эту проклятую Африку. Я наймусь простымъ матросомъ на корабль, чтобы заработать свой проѣздъ въ Англію, а ее отошлю на параходѣ на тѣ деньги, что у меня еще остались. Я больше никогда не покажусь ей на глаза, потому что, если она выздоровѣетъ, то ее нельзя будетъ увѣрить, что она не видѣла меня босоногимъ язычникомъ фанти, съ проклятымъ тамъ-тамомъ въ рукахъ. Самъ же я достану себѣ работу въ Англіи, не въ качествѣ священника, нѣтъ… имъ я уже больше не могу быть, но я поступлю въ клерки, въ сельскіе рабочіе или въ матросы, все-равно худа! У меня здоровыя руки: я былъ первымъ гребцомъ въ коллегіи Магдалины. Я буду работать какъ волъ и отдавать ей всѣ деньги, чтобы она жила госпожей, хотя бы и самъ умиралъ съ голоду и никогда не покажусь ей на глаза, если она выздоровѣетъ. Она все равно и такъ будетъ несчастна, бѣдный мой ангелъ! Для нея только одно спасеніе… дай Богъ, чтобы она умерла!
На пятый день она раскрыла глаза. Джонъ увидѣлъ, что его молитва услышана.
— Джонъ, — слабо проговорила она, — Джонъ, поклянись мнѣ честью, что это былъ только бредъ.
И Джонъ приподнявъ руку къ небу, — Отвѣчалъ твердымъ голосомъ: — клянусь.
Этель улыбнулась и закрыла глаза.
И больше ихъ не открывала. На слѣдующее утро Джонъ Криди, не проронивъ ни одной слезы, но съ пересохшимъ ртомъ и горломъ, какъ у человѣка, убитаго горемъ, взялъ заступъ и вырылъ могилу въ мягкомъ грунтѣ близъ рѣки. Послѣ того собственными руками изготовилъ гробъ изъ плетенаго бамбука и благоговѣйно положилъ въ него дорогое тѣло. Онъ никому не позволялъ помогать себѣ, ни даже своимъ единовѣрцамъ христіанамъ: законоучителю и его женѣ. Этель была слишкомъ священна для него, чтобы допустить коснуться ея ихъ африканскимъ рукамъ. Затѣмъ онъ надѣлъ свой бѣлый стихарь и въ первый и въ послѣдній разъ въ жизни совершилъ погребальный обрядъ по правиламъ англиканской церкви надъ открытой могилой. Окончивъ это, онъ вернулся въ свою осиротѣлую хижину и громко возгласилъ въ порывѣ безнадежнаго горя:
— Единственное существо, которое меня связывало съ цивилизаціей, оставило меня. Отнынѣ не скажу больше ни одного слова по-англійски. Я возвращаюсь къ своему народу.
Онъ торжественно разодралъ вновь свое европейское платье, обвязавъ вокругъ бедръ ситцевый лоскутъ, посыпалъ голову землею и засѣлъ въ своей хижинѣ плача и стеная, какъ убитый горемъ ребенокъ, отказываясь отъ всякой пищи.
Въ настоящее время старый португальскій креолъ, торгующій ромомъ въ Бутабуэ, показываетъ иногда англійскимъ піонерамъ, которыхъ иногда туда заноситъ вѣтромъ, — среди толпы оборванныхъ негровъ, на одного, валяющагося въ мягкой пыли у порога своей хижины; нѣкогда онъ былъ пасторомъ, изъ коллегіи Магдалины въ Оксфордѣ.